[the-grief]

Эти пути.


Соловьем разливался конферансье – маска со сведенным судорогой ртом и слепыми впадинами глазниц. Белое одеяние влажно облепляло по-птичьи острые кости, окутанные прозрачной кожей. Пальцы казались обрубленными. Бесцветные пряди клейкой паутиной липли к лицу.
За его спиной разжигались тусклые лампочки-светлячки – по две, как сломанная новогодняя гирлянда. Или как глаза хищных зверей.
Негромко играли скрипки: одна и та же нудно-режущая мелодия повторялась, резко обрываясь и начинаясь заново. Не кассета заела на безъязыком магнитофоне – Ренджи четко, как в увеличительное стекло, видел на балкончике скрипачек. На точеных, белых шеях застыли уродливые пятна, кокетливо прикрытые кружевными воротничками.
Из темноты закулисья выбрались тихие шаги, негромкие переговоры, смешки и далекое под-диафрагменное рычание. Острые стрелы теней легли на освещенное полукружье сцены, рывками, изломанными движениями очертили пол. Отблески гирлянд медленно истлевали.
Конферансье улыбался. Кто поручился бы, что закрытые глаза мешали ему видеть чужие тени у своих ног, изломанные и мертвые?
-Это будет интере-е-есно! – закончил свой монолог конферансье и нелепо взмахнул широкими белыми рукавами.
Тени уже не стелились по полу, они обрели объем и надвигались одной волной, уродливой колышушейся массой.
Рядом ниже – Ренджи точно помнил, что это было – Орихиме осторожно взяла ладонь Рукии, как голубя. И пальцы сплелись – крепко-накрепко. Ничто не разъединило бы их.
Узкая ладонь с гипертрофированно длинными пальцами закрыла рот конферансье, не давая ему говорить. Звякнули широкие серебряные браслеты.
Зашуршали шепотки, как летучие мыши в пыльной темени чердака. Черными бутонами расцветали смешки и шутки – раскрывали кожистые крылья летучие мыши.
-Не будет никакого жевания соплей, сантиментов и прочей херни, только жесткач, опасный для вашей жизни. Беременным и слабонервным деликатно намекаю: пошли вон отсюда. Никого не держим.
Вязкое и жесткое отражение – невозможно широкий рот, суженные глаза. Белое стало черным – но так причудливо-абстрактно, что и не замечалось это, уходило от вскользь брошенного взгляда. Слепок, неправильная копия. Кривые зеркала отразили и исказили друг друга.
Замелькали полумесяцы чеширских улыбок – сначала робко, боязливо. Все перемешалось, спуталось, словно в предсмертной картине слепого художника. И страшно, и интересно.
Дрогнул безгубый рот и пополз по-змеиному, растягиваясь все шире и шире.
-Что лыбитесь? Я сказал – ВОН ОТСЮДА!!!
Легкий девичий вскрик – и Орихиме пристыжено закрыла ладошкой рот. Испугалась, испугалась девочка страшного крика. Рукия спасла ее, громко чихнула (и как только смогла?) и тихо засмеялась – не над ней, над собой, неловкой, неуклюжей. Потешалась добродушно, необидно – как над наивным ребенком, верящим каждому слову.
Ренджи легко толкнул ногой спинку кресла – затихните, не нужны сейчас ваши шифры-ленты, затягивающиеся в странную вязь. Все чаще забывались нужные слова, спрятанные, погребенные за бессмысленной мишурой натянутых улыбок
Кровь наискось расчертила светлый круг сцены –резко раскрылись планки алого веера. Мутен и тяжел стал воздух, напитавшись железом.
Конферансье растянул в уродливой и страшной улыбке бледные губы. Щурился по-нечеловечьи: сыто и счастливо. Кровь выстыла на белых пальцах, светлым дымком путалась меж ногтей. Лезвия, лезвия - не ногти, были это.
Синие тени вывернулись наизнанку, острыми углами разрезали стены, пол, потолок. Вывернулись наизнанку спирали паутин, открывая взгляду ядовитых пауков. Колыхнулись и заметались в воздухе крики, как испуганные ласточки.
-Добро пожаловать в наш цирк.
А потом погас свет. Казалось бы, всего на пару секунд моргнули лампочки – но зрителей уже не было. Как и теней.
Были только кровавые полосы на полу.
Кто-то смеялся за кулисами, дико и безумно.
***
-Ренджи, мать твою, прекращай орать, - устало пробормотал Гриммджоу, вырывая из сна в реальность.
Из того сна, где Абарай видел кровавые отпечатки ладоней на стенах, разорванные в клочья тела. Где он видел слизистую изнанку своего желудка и вываленные на пол кишки.
-Да забудь ты уже об этом, - Гриммджоу придвинулся поближе, ткнулся лицом в плечо, не обнимая. Их постель слишком узкая для двоих.
В окно билась умирающая муха и мешала уснуть. Трепыханием прозрачных крылышек развеивала сырую тишину, отгоняя первые, легкие шаги снов. Лоскутное одеяло давно отсырело изнутри и запутало тело в удушливый кокон. Жилы на руке проступали крупно, пульсировали, разрывая кожу. Короткие ногти с белесыми полосами были мирно скруглены, ни капли жуткого не было в них. Если бы Ренджи случайно увидел их – не догадался бы, что встретил Гриммджоу. Ему больше шли острые, скрюченные когти. Как раньше.
Как Джаггерджак мог забыть?
…Где-то там, в страшном сне, держались за руки Орихиме и Рукия. Вырванные кровеносные сосуды сплетали их, в гротексном подражании сиамским близнецам.
***
Гриммджоу встал с постели перед самым рассветом: когда еще не видна кривая линия горизонта, лишь слабо голубеет воздух, да прячется по углам сырость. Мыши скреблись на кухне.
Сипло захрипел Ренджи во сне – он давно потерял голос. Сжались пальцы на одеяле – как в предсмертной судороге. Гриммджоу опять до крови исколет пальцы, нанося хлипкие стежки.
Когда же рыжий дурак поймет, что с тем, что нельзя изменить – лучше смирится? Успокоение будет приходить ему лишь в полночь, когда вместо призрачного отсвета крови – кровь настоящая. А утром окостенеют простыни, пропитавшись ржавчиной.
-Вставай. Утро уже.